Впрочем, чего я только о двух персонажах. Почти всё восьмое отделение было интересным. Огромный героиновый наркоман Женя, который здесь находился уже месяц и до сих пор не знал почему. Мальчик Саша, который сюда попал уже давно и регулярно пытался себя выпилить, проявляя совершенно запредельную смекалку. Поп-алкаш Юра, который выглядел как пожилой Куприн (такой же татарин). Юра, кстати, попал туда стараниями сердобольных прихожан. Один из немногих на моей памяти приятных в общении православных. Мальчик Сергей, который сломал моё представление о гопоте напрочь тем, что будучи гопников попал в дурку не по наркоте, а по реальным душевным терзаниям. Если я правильно понимаю, у него была какая-то сильная фиксация на логике, что для гопника, согласитесь, странно. Мальчик — это его погоняло в том микраше с которого он причалил (простите, если какой-то из терминов я применил неправильно). Ещё был тоже бородатый дядька Математик, который на самом деле был физиком. Бывший работник Института Ядерной Физики РАН, ядрёнщик во все поля, погромист на ассемблере, сях, лиспе, алголе и ещё много чём, поехавший после того, как поучаствовалв в экспедиции к тому африканскому болоту, где типа как естественный ядрёный реактор. Причём поехал не по мулдашевски, нет. Просто хапнул там какое-то заболевание, ему дали что-то тетрациклиновое, а он вопреки указаниям врача после этого и позагорал и побухал. В результате мозг был слегка повреждён. Однако играть с ним в шахматы было невозможно. Я не упоминаю целую россыпь людей с нарушениями умственного развития, заурядных делирийщиков и прочую скукоту. С ними ничего не происходило, они были скучными и казуальными.
И, да, там был свой МакМёрфи, которого звали Борян. Обычный сиделец, который, по его словам, чтобы не сидеть на красной зоне имитировал сумасшествие. Борян, кстати, заслуживает отдельного внимания. В дурке он чувствовал себя неуютно, но, в отличии от того персонажа Кизи, не бухтел и не нарывался. Днём он мирно валялся/гулял/ел/посещал процедуры, играл в карты на сигареты и чай, когда санитариат не видел, играл в шахматы, когда санитариат видел, читал какую-то эпопею про бешеного слепого. Но когда наступал вечер, то есть сразу после шестичасовых новостей, в нём что-то неуловимо менялось. К тому моменту, каквесь квалифицированный персонал покидал рабочие места он уже собирал кипятильный стенд в заднем отсеке второй палаты (о топологии второй палаты я ещё расскажу) и переодевался из треников в шорты. Понятно, что психов оставлять без надзора нельзя, поэтому в отделени оставались пара нянечек, одна-две медсестры и пара амбалов-санитаров, порой укомплектованных из особо сильных и сообразительных даунов из другого отделения, специализированного на работе с этим замечательным отклонением. К восьми часам вечера население отделение распределялось по основным точкам притяжения: бывшие нарки и наиболее сообразительные алкаши присутствовали при священнодействии Боряна над банкой с чифиром, интеллектуальная элита (большая часть которой уже не помнила имён) устраивала турнир в шахматы/шашки/тысячу по сложным правилам, а плебс плотно утыкался в огромный советский телевизор, висевший в холле. Я обычно бродил от тусовки к тусовке, собирая ништяки историй и пену комментариев в свою почти эйдетическую память. Как вы понимаете, я не мог пропустить первые в моей жизни чифироварки.
Обряд был сложен и красив. Правда. Смотрите, психам нельзя давать ни электроприборы, ни лезвия, ни спички. Особенно когда в отделении есть опытный суицидник. Поэтому провод (с вилкой на конце), банка, лезвия и спички ныкались в хитрые щели и тайники по всему отделению. Нельзя сказать что никто из персонала об этом не знал, однако, пока нарушения ТБ не заканчивались ничем, поэтому на них смотрели сквозь пальцы. Так вот, из матраса извлекалась вилка, из фанерок, положенных на кровать извлекались два бритвенных лезвия типа «Спутник», а из дырки в полу за батареей — коробок спичек. Святая святых, кровь и плоть обряда — литровая банка — извлекалась из ниши в вентиляции и промывалась с тщательностью, которой позавидовал бы Луи Пастер. Из пододеяльника выдёргивалась одна длинная нитка, минимум в метр длиной, а если получалось больше, то лучше. Выдёргиванием нитки занимался, собственно, наркоман Женя, который вечно проигрывался Боряну в пух и прах. После того, как все компоненты обретались на одном стенде, Борян, близоруко прищурившись, привязывал к заголённым концам провода лезвия. Концы провода были достаточно длинными, чтобы лезвия накладывались параллельно с разводкой одного контакта с одной стороны, а другого с другой. Спички продевались в центральную щель обоих лезвий. Если помните, щель эта имеет сложную шипастую форму. Так вот, заужения впивались в тело спичек, достаточно надёжно фиксируя металлические изделия на заданном растоянии. Затем, сложенная в три, а если длины хватало, в четыре раза продевалась в получившуюся корявую дельту нагревательного прибора. Нитка требовалась для того, чтобы лезвия не доставали до дна, которое от идущего тепла легко и непринуждённо могло треснуть, и обеспечить и без того страдающим от душевных болезней замечательные телесные травмы.
К моменту завершения трансформации уймы предметов в могущественный артефакт рядом с Боряном появлялась чистая банка, на две трети заполненная водопроводной водой. Самодельный кипятильник продевался в кольцо, вырезанное когда-то давно из обычной пластиковой крышки, и аккуратно погружался на определённую глубину (по моим наблюдениям это было 3-4 сантиметра от дна). Нитка натягивалась поперёк горловины банки так, чтобы закрепить степень погружения прибора, а после фиксировалась кольцом. Наступала первая фаза — кипячение.
После я не раз и не два сталкивался с разными правилами и техниками варения сего адового зелья, все они различались, однако, ввиду того, что наблюдал воочию я только то, что было в дурке я не могу ничего сказать об их результате. Как бы то ни было, все описания виденные мною обобщало то, что заварку в них всыпали в холодную воду, которую нагревали до кипения. Борян делал иначе. Он кипятил воду, причём кипятил долго. Затем вилка вынималась из розетки и в свежий кипяток засыпался чай (только листовой, гранулированный не допускался), который настаивался пару минут. После настаивание прямо самим кипятильником заварка мешалась, после чего кипятильник снова включался. Как только над банкой вырастала шапка из заварки вилка снова выдиралась и теперь молодой чифир отдыхал минут семь-восемь. Последнее втыкание вилки уже не создавало шапки — заварка уже тонула — поэтому кипячение велось до 3-5 минут (время определял Борян, ориентируясь на состав всыпапнных компонентов), после чего кипятильник отключался и демонтировался, а банка накрывалась какой-нибудь чистой тряпицей типа носового платка. Пока компоненты ныкались по нычкам (чифир ни разу не варился более одного раза за вечер) банка остывала до комфортных 60 градусов Цельсия. Всё это время Борян был сосредоточенно величественен и беспокоен одновременно. Когда, наконец, он понимал, что время пришло, то напряжённой рукой он снимал заварочную салфетку с горловины и наливал чёрную жижу из банки в свой стакан. Выждав уважительную секунду он выпивал тот первый глоток и зажмуривался. Лицо его преображалось и он аккуратно разливал содержимое по заранее расставленным кружкам равными порциями, проявляя чудеса глазомера. Остатки из банки он выливал в свою чашку, а банку отдавал кому-нибудь из особо проигравшихся за день участников этого подпольного клуба. Что характерно (и этого я не встречал во всяких интернет-описаниях), заврка всегда выкидывалась. Борян это пояснял тем, что вторяки пить — себя не беречь. И что жадных не уважают. После распития чифира кружок расползался по своим делам, а Борян шёл к женской части персонала. Не могу сказать чем он там занимался — рядом не стоял, свечку не держал, но возвращался он, как правило, через час, а то и через два, довольный как кот.
Как ни странно тогда мне было это осознавать — Борян был на удивление неплохим собеседником. При том что после своего слесарного ПТУ он промышлял всяким малозаконным бизнесом, связанным в основном с производством кустарного оружия и инструментов, он был очень начитан, обладал приятной речью, не отягощённой ни матом, ни воровским арго, умел слушать, а главное слушал вдумчиво, вовремя и уместно задавая уточняющие вопросы тем, кто с ним разговаривал. Чаще всего он говорил с татароликим попом Юрой и с Математиком, причём ухитрялся поддерживать разговор длительное время, удивительным образом обходя те темы, которые могли как-то огорчить собеседников. Более того, общавшиеся с ним пациенты, как правило, чувствовали себя комфортнее в течении длительного времени после беседы. Исключением был суицидник Саша, который вызывал у Боряна массу целый спектр эмоций. Правда спектр этот был ограничен с одной стороны отвращением, а с другой презрением. Сам Саша этого видимо не понимал и время от времени вступал в обычные социальные взаимодействия с Боряном. Более того, Сашу, как мотылька на огонь к Боряну тянуло. Не в сексуальном смысле, извращенцы! Просто, как тянет слабого человека к сильному. Борян же, по каким-то известным ему одному причинам, никогда никого не слал напрямую. Поэтому общество Саши он регулярно, со стоическим терпением переносил. Как правило это длилось два-три дня, после чего Борян не выдерживал и начинал тонко тралить ранимого Александра, причём даже не на прямую, а умело манипулируя окружающими. Это длилось ещё пару дней и заканчивалось жуткой и жалкой истерикой Саши, который после своего публичного самоунижения изобретал очередной способ самовыпила. Причём почти успешный. Так как самовыпил пациента был ситуацией неприемлемой для Боряна, тот со вздохом спасал малахольного Сашу, после чего цикл повторялся снова.
Правла к концу третьей недели моего пребывания в жёлтом доме что-то пошло не так. Очередная истерика Саши не была прервана санитаром (ранее они применяли аминозиновые инъекции ко всем, кто вдруг начинал как-то резко отличаться от большинства) и мальчик Саша произвёл неожиданные для всех действия. Прервав свои бессвязные слёзные крики «Да, я... Вы же все... Ничего!!! Вы не понимаете, я... А вы... А я!» — он внезапно рванул в холл, где ещё стояли обеденные тарелки, разбил одну из них об стол и оставшимся в руке осколком начал полосовать себе тело и лицо. Не то чтобы порезы были глубокими, но кровоточили они знатно и вызвали нездоровый ажиотаж у всех присутствующих. Внезапно вспомнивший о своих обязанностях санитар заломал беснующегося одной левой, а правой всадил ему в филей несколько кубов аминазина, после чего утащил окровавленного истерика в кабинет главврача.
Через пару дней Саша вернулся в общие палаты отделения весь в зелёнке, пасмурный и характерно туповатый. Как мне сказали это был не уникальный случай, и что пара санитаров уже лишилась премии по его вине. Так как отделение у нас по прежнему оставалось не буйным тарелки оставили керамические, хотя главврач, естественно пригрозил переходом на пластик. И, да, Сашиной репутации это никак не повредило. Его как не любили раньше, так же и продолжали не любить и после прецедента. Когда его подотпустило от нейролептиков и транков он возобновил свои попытки социализации с Боряном... Короче всё вернулось на круги своя. И когда я это осознал (то есть незадолго до выхода из больницы) мне вдруг стало страшно. Эта ничем не колеблемая неизменность, подёрнутая тиной, напугала меня гораздо сильнее, чем кровавый фейерверк Саши или истории Юры (их я ещё расскажу). На тот момент я уже знал, что буквально по стечению обстоятельств не остался на дополнительное психиатрическое обследование в этом отделении, тихом, мирном и спокойном, неизменном и стабильном болотце выстроившихся социальных связей. Чуваки, армия и тюрьма тогда мне показались гораздо мене страшными перспективами, так как нахождение в них было строго ограниченно законом, а в дурке ты остаёшься до тех пор, пока доктор не решит, что ты здоров.
Кстати, коль скоро я заговорил о здоровье надо закончить мой рассказ о Боряне. Как вы понимаете, нахождение в дурке на казённых харчах требовало от Боряна некоторых вложений в психиатрическую науку. Дело в том, что, по его словам, в тюрячке его ждала неизбежная расправа со стороны ментов. Он рассказывал довольно убедительную историю о каком-то конфликте между заключёнными и тюремщиками, в который вмешалась прокуратура и он имел к этому непосредственное отношение. Не буду оценивать правдивость его слов, но факт остаётся фактом — Борян предпочитал оставаться в дурке. Поэтому он время от времени проводил маленький, но красивый спектакль. Я застал один из таких. В послеобеденное время, когда главврач вот-вот уйдёт, Борян подходил к решётке на окне (а решётки в дурке расположены с жилой, а не с уличной части проёма, причём с выносом, чтобы не было возможности дотянуться до стекла без дополнительных инструментов), брался за неё и пытался её выломать. При этом он до крови закусывал губы, закатывал глаза и что-то бормотал. Тряс решётку он серьёзно, так что с ладоней обдиралась кожа, а штыри-опоры, на которые была приварена решётка ходили ходуном. Это длилось не дольше минуты, потом санитары заламывали Боряна, обкалывали чем-то и уводили куда-то. Из этого куда-то Борян возращался обтранкованный, но приходил в норму через пару дней. По его словам, он объяснял ведущей его врачихе своё поведение тем, что испытывал приступ панической атаки спровоцированной словами одного из пациентов. На вопрос «Какого именно?» называл алкоголика Николая (или Романа, я уже не помню точно) и счастливо получал своё корректирующее лечение. На отделении человека с таким именем, насколько я знаю, не было.